Андрей Прошаков – известный волгоградский фермер. Он прославился благодаря своему острому языку – Прошаков пишет рассказы, ведет авторские колонки в СМИ и не стесняется в выражениях, комментируя происходящее в стране. Его телеграм-канал «Прием стеклотары» насчитывает почти 3,5 тысячи подписчиков – именно из-за него в середине сентября Прошакову пришлось уехать из страны. Агрария вызвали на «беседу» силовики и заявили, что он должен удалить канал, иначе его признают экстремистом. Сейчас бывший фермер живет с семьей в Ереване – в свои 60 лет он работает грузчиком, где придется – и пишет книгу.

В интервью «НеМоскве» Андрей Прошаков рассказал, отчего в деревне продукты дороже, чем в городе, как война отражается на жизни в глубинке и почему, по его мнению, российская оппозиция такая же убогая, как и нынешняя власть.

***

 Андрей Прошаков родился в 1962 году в Иловлинском районе Волгоградской области. Много лет работал в ресторанном бизнесе, с середины 1990-х фермерствует. В 2017 году запустил акцию «Всероссийский каравай» – фермеры из разных концов страны присылали ему свое зерно, из которого должны были испечь хлеб. Акция быстро стала международной и получила название «Каравай мира» — зерно поступало из Украины, Белоруссии, Франции, Израиля, Армении, США и других стран. В 2019 году на встрече с Владимиром Путиным рассказывал ему о сложной ситуации в молочной отрасли региона. Дважды был депутатом Иловлинской районной Думы. Андрей Прошаков много лет пишет прозу и публицистические заметки, в которых рассказывает о сельской жизни. На радио «Эхо Москвы-Волгоград» вел авторскую программу «101-й километр». Каждый год проводит в своем районе «Медведевские литературные чтения», куда съезжаются писатели и поэты со всей страны.

***

— Фермер, писатель и публицист – необычное сочетание. Как вы пришли в фермерство? И как это совмещалось с выступлениями в прессе?

— А я никуда и не приходил. Я же крестьянин, родился в хуторе, и это всегда было – огород, коровы, свиньи. Личное хозяйство, за счет которого селяне и существовали в советское время. А вот образование у меня поварское – после армии я работал в системе потребкооперации. В двадцать семь лет стал директором крупного ресторана на трассе «Москва — Волгоград», он назывался «Казачий курень». Я встречал там самых именитых политиков, артистов – секретарь ЦК КПСС Анатолий Лукьянов, поэт Расул Гамзатов, сатирик Аркадий Райкин…

Но идея возрождения, так сказать, русского кулачества жила во мне – и в середине девяностых я потихонечку вернулся к фермерству. Тогда колхозы разваливались, землю начали раздавать. Я поверил, что мелкий производитель будет развиваться, как это происходит в Голландии или Польше – их фермеры кормят весь мир. Сначала держал свиней, но потом началась африканская чума, и мы занялись разведением овец. А потом, естественно, коровы, молоко… Верблюдов держали. На пике развития в моем КФХ («крестьянско-фермерское хозяйство», юридически зарегистрированный статус, в отличие от ЛПХ, личного подсобного хозяйства — прим. «Говорит НеМосква») было почти две тысячи голов овцы, до сотни голов скота, тридцать верблюдов.

А насчет выступлений в прессе – я всегда писал. Еще в школе мои рассказы публиковали в областных газетах. После армии вел колонку в «Молодом ленинце». Я никогда не молчал – на любых совещаниях с губернаторами, министрами высказывался. На телевидении выступал, до 2020 года вел на местном радио свою авторскую программу.

— Сделаем шаг в сторону – расскажите байку из вашей «ресторанной» жизни? Встреча с кем из известных людей запомнилась сильнее всего?

— С Аркадием Райкиным. Он приехал в ресторан немного расстроенный – ждал сына Костю, но тот где-то задержался. Естественно, Райкина и его труппу встречал весь райком партии, секретарь обкома… И вот его ведут в банкетный зал, он поднимается на второй этаж и вдруг говорит: «А где мои сопровождающие?». Все в замешательстве, никто не собирался их в ресторане кормить. Он говорит: «Зовите всех». Увидел, что у нас делают кофе по-турецки, взял турку и стал сам варить людям кофе. Посадил за стол техперсонал, водителей – и только потом пошел в банкетный зал.

И я для себя сделал вывод – всегда надо думать о людях. Если директора в ресторане не будет, этого никто не заметит. А вот если уборщица не вымоет полы… Ну, понятно.

Эта кофейная турка потом осталась у меня на память. Спустя тридцать лет внучка Аркадия, актриса Полина Райкина, читала мои рассказы в проекте «Московский театр автора» – и я рассказал ей эту историю.

— Что собой представлял ваш бизнес в последнее время? Вы сказали, что свернули его перед отъездом.

— Он представлял собой личное подсобное хозяйство, маленькое и скромное. Птица, десяток коров… [Юридически зарегистрированное] КФХ я закрыл еще в 2020 году. Для его развития нужны были кредиты, наемный труд. А я не хотел ни от кого зависеть. Это мое решение – работать самому, только с близкими людьми. Сейчас, конечно, все закончилось. У меня было несколько суток, чтобы уехать – технику я не продал, а просто раздал в добрые руки.

— В одной из своих колонок вы рассказывали, что главная проблема сельского хозяйства – монополизм и «алчность» крупного бизнеса. Почему именно так?

— Потому что крупный бизнес подгребает под себя все, душит мелкого производителя. Когда в хуторе больше половины земли у фермеров, они будут жить дружно, купят вместе комбайн и найдут как заработать. И хутор станет процветать, потому что крестьянин не будет батраком. А когда в поселении все 15 тысяч гектаров принадлежат одному хозяину… Тогда и возникает алчность. В стране нужен четкий закон, что монополии на землю быть не должно. Представьте, что в каком-то городе есть всего один супермаркет. Что будет? Мы сейчас же услышим: «А где ФАС?». А в деревне, получается, можно.

Помните, в царское время был такой граф Шереметев, крупнейший землевладелец? Его семья собирала свои земли триста лет. Так вот сегодня, по сравнению с семьей [бывшего губернатора Кубани] Александра Ткачева Шереметев – просто дачник с шестью сотками.

В Америке фермер в среднем имеет 100 гектаров. Если больше, то он лишается господдержки. А у нас крупный бизнес, в основном, ее и получает. Вот, сегодня школьник закончил хуторскую школу, хочет купить землю. А ее нет! Где ему работать? Конечно, он уедет из деревни.

Я знаю сельские поселения, где всей землей владеет один человек, которого никто там ни разу не видел. А видели только его управляющего, который приезжал на машине ценой дороже, чем весь бюджет этого поселения!

Когда я был депутатом районной Думы (с 2009 по 2019 год – прим. «Говорит НеМосква»), то везде поднимал эти вопросы – с цифрами, фамилиями… Но это, конечно, никому не нравилось.

— А что за вопросы вы задавали? И кому?

— Председателю нашей тогдашней думы, например. Ему принадлежало до 80% пахотной земли в районе, плюс элеватор. Также он был главой района, местным казачьим атаманом и председателем районного отделения «Единой России». И все в одном лице. И двадцать процентов думы – бригадиры, директор элеватора – его работники.

— Ничего себе, «самодержец».

— Он уже умер, царство ему небесное. [Но пока был жив], я мог спросить, например: а почему программа асфальтирования идет там, где твое хозяйство? Именно там, где ты возишь зерно. Или вот еще: а каким чудом ты всегда получаешь лучшую землю на покосы? Почему за смешные деньги ты купил бывшую баню в центре районного поселка – и делаешь из нее ресторан? Почему деньги на развитие племенного животноводства получил только ты? Как именно ты умудрился открыть охотхозяйство – и больше никто? В чем твоя гениальность? Там много таких вопросов…

— У вас были проблемы из-за этих выступлений?

— Давление было, конечно. Как это происходит? Вот у меня есть выпаса для скота. И районная дума принимает решение увеличить их кадастровую стоимость, сравнять ее с пахотной землей. А выпаса – это обычно неудоби (земля в оврагах, балках, которая пригодна только для пастбищ – прим. «Говорит НеМосква»), их ценность с пашней не сравнится. Задаю вопросы коллегам, которые за это голосовали – опускают глаза: «А что мы сделаем, мы работаем у этого человека (председателя собрания депутатов – прим. «Говорит НеМосква»), он нам зарплату платит. Нам так сказали».

Еще пример. В конце лета 2018 года у меня сгорает 2,8 тысяч рулонов сена, все заготовки на зиму. Так происходит со всеми пастбищами в радиусе 35 км. Пожары идут по области, пострадал не только я. И всем обещают помощь, там, льготные кредиты, поддержка. И всем дают. Я приношу в районное управление свои документы, а мне заявляют: «Тебе сказали не давать, потому что ты критикуешь «Единую Россию».

Я могу такие пакости перечислять бесконечно. Однажды мне обещали потравить скотину. Доказать это нечем, был мужской разговор один на один. Но потом у меня почему-то пятьсот голов скота отравились и погибли. Конечно, когда тебя так прессуют, задумаешься: а может, уже заняться другим?

— Давайте представим, что вы описываете жизнь в своем районе человеку, который ни разу там не был. Как в нем все устроено?

— Возьмем обычный хутор, да? Ну, смотрите. Когда-то там был совхоз – на заре нового времени на его землях работали 30-40 фермеров. Сейчас их осталось трое, и те малоземельные. Остальная площадь, как я говорил, принадлежит одному хозяйству.

От советского прошлого в хуторе сохранилась школа, клуб и детский сад, в котором почти нет детей. Осталась еще убогая больница с памятником академику Павлову, первому [российскому] нобелевскому лауреату. Стоит он во дворе со сломанным носом…

Постоянных врачей в больнице нет – раз в неделю там работает амбулатория, если приедет врач из райцентра. Нет и детской медсестры в школе и садике – хотя по всем СанПиНам, именно она должна брать в них пробу пищи. Аптеки тоже нет, ближайшая – в соседней станице или в райцентре: 40 км в одну сторону.

Заходим в хуторской магазин. Будете удивлены – обычные вещи там стоят дороже, чем в городе, даже продукты.

Почему? Потому что производить то же мясо, молоко или овощи местному крестьянину невыгодно. Если он что-то и вырастит, то не сможет это продать – рынков нет, а перекупщики все забирают за бесценок. В начале 2000-х я производил молоко, мы сдавали его на завод через кооператив. А потом появились перекупщики, и я понял, что они зарабатывают на литре молока больше, чем я, получая его от коровы. И перестал этим заниматься.

И наконец, местная власть. Штат каждого сельского поселения – семь-восемь человек. Глава, главный бухгалтер, экономист… Львиная доля бюджета уходит на их зарплату. Но как только придешь к главе с каким-нибудь вопросом, например, по медицине, он разводит руками: «Не наши полномочия».

Их главная задача сегодня – это проводить [как надо] выборы. Избирательная система – единственное, что работает четко. Хоть в хуторе, хоть в станице. Больше местная власть практически ничего и не делает.

— Вы помните, как встретили 24 февраля 2022 года?

— Конечно, помню. Я лежал в это время в госпитале с ковидом. Мне не спалось, и я слышал гул самолетов – они летели над нами. Утром прочитал, что началась СВО. Со мной в палате лежал очень пожилой человек, который пережил [Великую отечественную] войну. И когда я ему сказал, что бомбят Киев, он просто зарыдал. Говорил: «Что он делает?! Разве так можно?». Человек был в шоке. Я тоже не верил, что такое возможно. Я описывал это утро в повести – и свою позицию не раз публично высказывал. Я против СВО, это самая большая ошибка, которую мы видели.

— А как ваши коллеги-фермеры отреагировали на начало войны?

— Как ни странно, с восторгом. Да что там, коллеги – мои родственники, брат родной – все были в эйфории: «Сейчас мы дадим этим фашистам». А я им говорил – дорогие мои, вы же видите нашу жизнь. У нас нет образования в селе – в хуторе учитель пения, пенсионерка 68 лет, преподает ОБЖ и физику, потому что больше некому. Дорог нет, чтобы интернет поймать, вы лезете на кучу навоза. С чего вы взяли, что у нас в армии все хорошо?

— А почему была такая реакция? Когда дело касается проверок, цен на топливо или на зерно, фермеры очень даже критично высказываются о государстве.

— Фермер ничем не отличается от людей других профессий. Он живет в той же стране, смотрит тот же телевизор. Пропаганда сработала на пять.

Меня другое поражает. Когда первого погибшего с нашего хутора привезли хоронить, я пошел посмотреть. Парень родился при Владимире Владимировиче и умер при нем же. Прощание было в сельском клубе – плитка на стенах отлетела, на все это безобразие натянут баннер, на котором нарисованы участники войны. Опять они защищают, в данном случае этот клуб, от позора. Сейчас уже должны отремонтировать…

Ну, в общем, районное начальство, речи, почетный караул. И идут уже обратно женщины – бабушки, матери. И одна крестится, задрав голову, и восклицает: «Как хорошо похоронили!».

А я ведь хорошо помню начало войны в Афганистане. Помню, как хуторяне выгоняли коров пастись и шептались: «Ну, как там наши парни?». Переживали за них, проклинали эту войну, Брежнева… Давали взятки военкому, чтобы туда не попасть. С Чеченской войной то же самое было. А сейчас у нас некоторые бабушки возмущаются, что их внуки не на СВО.

— Мобилизация сильно повлияла на фермерский бизнес? Как это все происходило у вас в районе?

— Мобилизация шла без труда, на ура. Ну представьте: у человека двое-трое детей, куча кредитов, от жены устал. Ребенок заболел – надо машину искать, везти его куда-то… А тут ему 200 тыщ обещают! Да некоторые столько за год не зарабатывают! С нищающим населением проблемы набрать людей [на войну] нет. В очередь записывались – от своих проблем.

Фермеры тоже поддерживали, а потом до них начало доходить, что танкисты берутся из трактористов. Такая традиция в нашей стране. [В следующем году] настала уборка – а работать некому. Кинулись стариков звать, кто каких нашел: я лично видел этим летом, как за комбайн сел человек, которому 76 лет.

И еще нанимали азиатов. А они приехали, видят – мужиков-то нет, бабы свободные. А дело какое – природа. Уже были случаи: в хуторских чатах писали, мол, такая-то загуляла с узбеком. Слово «байстрюк» вам знакомо? Так называли детей пленных немцев, которые у нас после Сталинградской битвы появились. Понятно, что могут быть чувства. Я не опошляю – это жизнь, если мужика по году дома нет… Но постепенно приезжие становятся в хуторах хозяевами.

— А какова ситуация в целом по отрасли? Война отразилась на аграрной экономике?

— И на производстве, и на жизни она отразилась в минусе. Цены на зерно упали – страна затоварена, не можем его продать. А стоимость ГСМ, солярки, выросла. Да ее и нет, этой солярки – понятно, куда она уходит. Запчастей тоже нет, либо они сильно подорожали. Вообще все подорожало.

Но коллапса я не жду – запас прочности у многих фермеров нормальный. Предыдущие годы были благоприятные – льготное кредитование, поддержка, погодные условия. Был и хороший урожай, и спрос на зерно. Так что на пару лет накопленной «подушки безопасности» растениеводам хватит. В животноводстве ситуация, конечно, посложнее. И в овощеводстве тоже. Я знаю одного фермера, который набрал кредитов, посадил бахчу – и прогорел. И ушел воевать, чтобы вернуть долги.

— А если говорить о простых селянах – как война сказывается на их жизни? Что-то поменялось за полтора года? И вообще: видно ли в глубинке, что страна воюет?

— Сейчас эту тему в разговорах стараются не затрагивать. Если поначалу она просто не сходила с языка, на тракторах и комбайнах были «зетки», то теперь – нет. А кто затрагивает, то, в общем-то, уже матерно.

И все эти официальные речи на похоронах, будто мы Берлин взяли, тоже закончились. На церемонию теперь стараются послать какого-нибудь третьесортного чиновника, плюс военком. Выглядят они бледно. Все как на конвейере: пару дежурных фраз и убегают.

Я не знаю, сколько людей [в районе] погибло. Эта цифра закрыта. Но если подъехать к хуторским кладбищам, то на каждом будут торчать знамена. Их уже узнаёшь.

Но в целом война в глубинке незаметна. Если не брать [поднявшиеся] цены, грустные посеревшие лица… Народ никак это не выражает. Люди стали более замкнутыми, молчаливыми. Все загнано вглубь.

— А как можно охарактеризовать это состояние? Что происходит?

— Может, новые законы действительно не располагают к откровенным разговорам… Но вот так бывает, знаете – перед тем, как сломаться, рассыпаться, любая деталь, механизм как бы застывает. Или вот лед: кажется, что речка скована, такая тишина. А потом треск – и льда нет. Мне кажется, сейчас наступает такая тишина. Что-то в мозгу людей должно лопнуть.

— И что будет тогда?

— Они начнут обо всем этом говорить, шутить… Поймут, что весь этот абсурд – он и страшный, и смешной. Начнут над собой смеяться, и им будет стыдно. Но пока – нет.

— Я думал, вы скажете о чем-то вроде революции, а вы про смех…

— Вспомните 20-й съезд КПСС. Хрущеву понадобился час доклада чтобы развенчать культ личности. Что-то такое и должно произойти: треск, щелчок, и все меняется. Приходил Горбачев – какая была эйфория! А карьера закончилась провалом. Сколько надежд возлагали на Ельцина – и тот ушел с проклятиями. Мы же помним, как народ ликовал, когда избрали Владимира Владимировича. Все кончится так же, в России по-другому не бывало. Какой-нибудь новый Хрущев развенчает культ, и портреты снимут. И все скажут: «Да мы и так знали», — как говорили сто и двести лет назад.

— Уточню – вы ожидаете именно тихий слом режима? Многие предрекают кровавую развязку, например войну между сторонниками и противниками Путина. Да там много вариантов…

— Нет, я так не думаю. Единственное, что может дать всплеск – это национальный вопрос. Война когда-нибудь закончится, мужики вернутся – и могут спровоцировать какой-нибудь конфликт с приезжими.

— Расскажите о своем телеграм-канале? Когда и почему вы решили его завести?

— Я завел его два года назад в качестве дневника. Это многолетняя привычка – «выписаться», высказаться, чтобы не оставить в себе, не сойти с ума.

Предположим, Путин сказал, что сахар не должен стоить дороже 50 рублей. А в селе он по девяносто. Я об этом написал, мне стало легче. Прочитал отчет губернатора, что у нас в области лучшее здравоохранение в ЮФО, посмотрел официальные отчеты и офигел – мы на последнем месте. Зашел в хуторскую больницу – врачей нет, чтобы попасть к детскому педиатру, надо месяц ждать. Объяснил [в телеграм-канале] – вот так и так на самом деле.

Ну, или выборы: ты сидишь возле клуба, где избирательный участок, и туда заходит за день 30-50 человек. А на следующее утро читаешь, что проголосовало семьсот. Опять офигеваешь – и пишешь, конечно.

— У вас когда-нибудь раньше были проблемы из-за телеграм-канала?

— Нет, никогда. И я вообще не думал, что это может серьезно на кого-то влиять. Это как бы канал для своей совести: «Я не промолчал». Чтобы детям и внукам потом было не стыдно. Это видимо, на генном уровне – один из моих дедов в Царицыне на ярмарке [публично] осудил начало Первой мировой войны. И получил за это срок от царя. Дело сохранилось в саратовском архиве.

— Расскажите, почему вы уехали? Как это было?

— 12 сентября мне позвонил сотрудник управления ФСБ по Волгоградской области. Пригласил на беседу, подчеркнул, что это ни в коем случае не уголовное дело: «Адвоката не надо, просто приходите». На следующий день я приехал к ним. О чем была беседа? Ничего нового, если читал Шаламова, Буковского, протопопа Аввакума… Вроде с тобой разговаривают, но так, чтобы ты ничего не мог сказать. Давят – что ты не один, что вас там несколько человек пишет, у вас группировка. И смысл сводится к тому, что мои тексты – экстремистские, что на любой мой текст будет такая экспертиза. Поэтому удаляй канал – или ты экстремист. А, не хочешь удалять? Тогда мы сейчас твою жену привезем, и она будет тебя на коленях умолять, чтобы ты его закрыл.

Самое забавное – их удивило, что я знаю слово «гербицид» (химическое средство для борьбы с сорняками – прим. «Говорит НеМосква»). Я в телеграм-канале как-то написал, что сегодня избирком – это гербицид для выборов. Несогласованный человек на них пойти не может. И они говорят: «Как ты мог додуматься до такого слова?».

— Смешно. И что потом?

— Я попросил у них сутки на раздумья. Тексты канала удалил, но они у меня все сохранены, будет время – верну потихоньку. Я никогда не собирался уезжать, думал – ну кому я нужен? Хотя мне многие говорили: «Как ты с такими речами и мыслями еще на свободе?». А тут допрос, угрозы… И близкие товарищи мне посоветовали: «Вот, есть билет в Армению, улетай. Мы за тебя все сделаем, разберемся с хозяйством и делами». Купили мне билет, и 16 сентября я улетел. А через неделю прилетела жена с сыном. Мне столько людей помогло – я им очень благодарен! Но фамилии, конечно, назвать не могу.

— Обратно, я так понимаю, вы не собираетесь?

— Вообще собираюсь, но это не от меня зависит. Как только «Лебединое озеро» по телевизору покажут – я уже тут. Хочу досмотреть его в России.

— Что вы делаете сейчас? Чем живете?

— Берусь за любую работу – щебенку грузить, строительный мусор убирать. Надо ж семью кормить. Все за смешные деньги – грантов, связей у меня нет. Я много чего могу и умею. Но здесь нужен армянский язык, а я его не знаю.

Кстати, здесь в Ереване меня еще больше [одолевает] печаль. Я смотрю на местную «социалку», на транспорт, детские площадки, дороги. Уровень жизни примерно такой же, как и в России. В стране, где есть нефть, газ, моря, золото, людской ресурс. Простое население у нас живет так же, как в Армении, где нет ни этих гектаров пашни, ни лесов, ни ископаемых. Они умудряются жить БЕЗ них. И тут каждый может выйти на улицу и спокойно сказать – он за Пашиняна или против. И никакой депутат Госдумы Армении не скажет – слушайте, тех, кто против, надо пострелять. Гурулева у них нет.

— В одном из интервью вы сказали: «Все мои герои живут в Иловлинском районе. В хуторах Широков, Медведев, в Иловле. Это простые люди, крестьяне, пастухи, доярки, учителя, чиновники, местные депутаты, пенсионеры, творческие люди, бездельники, созидатели и асоциальные элементы».

Во многом, это тот самый «простой народ», который сейчас поддерживает «спецоперацию», с радостью идет «бить фашистов». Вы вините его в чем-то? Не разочаровались в ваших героях?

— Нет, а почему я должен их винить? Их же обманывали всю жизнь, и они привыкли к этому обману. Им сегодня даже высшие иерархи церкви рассказывают, что война – это хорошо! Люди верят.

Конечно, коллективно, мы как русский народ – виноваты, да. И мы будем нести за это ответственность. Поровну – и те, кто уехал, и кто остался. Но предъявлять претензии конкретному пастуху Сидорову? Какой в этом смысл? Я себя даже больше виню – что не смог им объяснить, почему не надо воевать. Я же худо-бедно владею речью – и не переговорил этот ящик.

— От войны уже многие явно устали, а конца ей не видно. Что простому человеку делать в этой ситуации, к чему клониться?

— Обычные люди ищут выход. Как бы мы ни смотрели, все равно что-то начинает пробуждаться. Но простой человек приходит в вакуум. Казалось бы, сейчас обилие всякой оппозиции. Я с огромным уважением отношусь ко всем этим людям – к тому же Навальному, учитывая его обстоятельства.

Но они разговаривают с небольшой частью населения – с интеллигентными, образованными людьми. Вы что-нибудь слышали от них для пастуха Сидорова? Что-нибудь о сельских территориях? О том, как сельскому ребенку, который хорошо сдал ЕГЭ, поехать учиться в город? А ему там надо снять квартиру, дать харчей – мешок картошки какой-нибудь… Вот простой мужик слез с комбайна – он будет слушать спор Каца с Волковым? Да он офигеет: «О чем они вообще?!».

— Условный оппозиционер ответит на это: «Ваши простые люди чаще всего и являются «путинским электоратом». Зачем с ними разговаривать?».

— Ну подождите. Предположим, человек включил ютуб. Он еще не знает чьим электоратом ему стать – путинским или тех, кто уехал. Слушает – а ему там рассказывают про какие-то дворцы! Зачем? Для него Путин – царь и бог. Он где-то там. А самое главное для него – это вот, глава поселения, за которого он не голосовал, а тот почему-то опять глава. И у него тут же магазины, кафе… А Путин еще нет-нет, да и скажет: «Надо в селе строить больницы». И человек думает: «О, Путин добрый!».

Оппозиция же не говорит ему: «Посмотри, колхозник, тебе обещали работу, кредиты, в каждом хуторе – по детскому врачу! А их нет, Путин вас обманул». Нет, никто об этом так не говорит.

И вот парадокс: оппозиция 20 лет критикует власть, что она такая-сякая. Но за те же 20 лет она не имеет никакого своего результата. Обращаться нужно не к самим себе, а к простому народу. Искать в его среде лидеров мнений, новые лица… Партия большевиков появилась в 1903 году. И спустя 14 лет они уже взяли власть. А у нас пока что – давайте констатируем: оппозиция такая же убогая, как и власть.