Тундра. Олени. Духи
Долганка написала роман на своем родном языке «И мерзлота тает». Если бы писательница не перевела книгу на русский, его смогли бы прочесть всего 400 человек
Ксения Большакова родилась в таймырском поселке Попигай (это примерно на самом краю земли), но детство провела с бабушкой, дедушкой и стадом оленей в тундре. Она с малолетства знала, как одеться, чтобы не получить обморожения, помогала взрослым ухаживать за оленями, гоняла на снегоходе — была обычным ребенком Крайнего Севера. Еще она говорила на своем языке — долганском. Язык считается исчезающим. На нем говорит менее 1000 человек.
Ксения выросла и уехала учиться в Санкт-Петербург. Издалека она увидела, что ее народ и ее язык стремительно исчезают, «растворяются во всем русском». Из-за антивоенной позиции она была вынуждена эмигрировать и за год написала книгу «И мерзлота тает». Роман написан на долганском и переведен на русский. Книгу можно прочитать в сети.
«НеМосква» поговорила с Ксенией о ее «ледяном» детстве, любимом белом олене Тугуте, задабривании духов и самом важном — как она помогает сохранить язык и надеется остановить обрусение долган.
Не только о дедушке
Девочка едет с мамой по тундре. Они передвигаются на снегоходе, и монотонный рокот мотора, одни и те же белоснежные декорации убаюкивают ребенка. Девочка засыпает и скатывается в сугроб. Мама не сразу замечает пропажу ребенка, и девочке какое-то время приходится идти одной по санному следу. Вокруг на сотни километров — ни души, но ей не страшно. Она знает, что мама вернется, да и что плохого может случиться в родной тундре?
Это — одно из первых четких воспоминаний Ксении. Позже сформируются другие. Вот она впервые подходит близко к оленям и поначалу боится кормить их с рук. Все вокруг говорят на долганском языке, незлобливые шутки и ласковые прозвища — на нем же. Все дошкольное детство Ксения кочевала с дедушкой и бабушкой, Алексеем Николаевичем и Марией Афанасьевной. Мама и четыре тети Ксении выросли тоже в тундре, потом мама переселилась в Попигай, чтобы присматривать за младшими сестрами, которые еще учились. В 7 лет Ксении пришлось вернуться к маме в поселок, чтобы пойти в начальную школу, но там она жила одним — надеждой на скорое наступление каникул и поездку в тундру. У Ксении есть родная сестра и двоюродные братья и сестры, но никто из них не был так привязан к бабушке, дедушке и тундре.
Однажды дедушка оказался в легкой одежде вдалеке от балка (передвижного домика на полозьях, пришедшего на смену чуму), и началась пурга. Он упорно двигался, чтобы не замерзнуть, а жена и внучка ждали его на стойбище трое суток.
«Как опытный оленевод дедушка всегда предусмотрительно возил в нартах топор и лопату. Рядом с призраками балков [люди покинули стойбище совсем недавно] он стал копать, чтобы найти обрезки мяса. Дух земли услышал сына долган и послал ему печень. Ее он съел на пару с Муойтуруком [собакой]. От старой стоянки стало понятно, в какой стороне стойбище. Силы стали покидать старого долгана. Укрыться от пурги в тундре негде. Дедушка выкопал яму и воткнул рядом свой четырехметровый хорей. Улегся и уснул заметаемый пургой», — рассказывает Ксения в книге о еще одном воспоминании детства.
Дед тогда вернулся целым и невредимым, только с ног до головы заснеженным и замерзшим. Позже Ксения задумала когда-нибудь написать книгу об этих трех тревожных днях. Когда наступило «позже», поняла: ей есть о чем написать и помимо этого. Например, о том, как бабушка с дедушкой 40 лет кочевали по тундре, но иного им было и не надо.
Аакоо Тугут и другие непривычные явления
— Они знали, как выживать в дикой тундре наедине с оленями [собеседница ставит ударение на «я»], как выживать наедине со стихией, это был их мир, а олени были для них всем. Это и пища, и одежда, и способ передвижения. Мой народ так жил всегда. Потом случился Советский Союз, коллективизация… Какое-то время олени нужны были государству: на них перевозили экспедиции, геологов, грузы. С наступлением цивилизации олени стали не нужны государству. Есть какие-то кочевые выплаты, но на них ничего не купить, ведь цены у нас в два, а то и в три раза выше, чем в центральной России. Тундра пустеет. Оленеводы оседают в поселках, но работы там для них нет, — рассказывает об изменениях в жизни народа Ксения.
Привычный кочевой уклад жизни уходит в прошлое, поэтому Ксения постаралась успеть запечатлеть детали — они есть в каждой главе. Например, об играх детей оленеводов:
«Маут [аркан] впивается в тело. Пастух Алеша волоком тащит олененка Ксюшу. Я верчусь и брыкаюсь. Расцарапанные снегом щеки так и горят. Наконец, я выбираюсь из пут. Брат собирает маут и с гиканьем гонится за мной. Он закидывает петлю, но я уворачиваюсь от его броска. Олени с недоумением смотрят на человечьего олененка с увесистыми рогами в оленьей шубке, шапке и чорчокоотах [унтах без подошвы]».
Или как маленькая Ксения кормит собак крупными, но не пригодными для еды налимами после того, как бабушка отобрала для жарки рыбу получше:
«Открывается собачий ресторан! Рублю мерзлую рыбу топором. С одной рыбы выходит голова, два куска из серединки и хвост. Раскладываю рубленную рыбу на фанерке. Блюдо нужно украсить, у меня ведь все-таки ресторан. Леплю из снега круглые шарики и раскладываю их вокруг рыбы. Зову собак, и вот они уже вьются вокруг меня. Цены в нашем ресторане скромные: лапопожатия и объятия. Обычно мои неприхотливые посетители даже оставляют чаевые в виде облизывания лица и рук. Собаки разбирают куски и уносят их к себе. Украшение из снега никого не интересует. Мне как держателю собачьего ресторана стоит задуматься над этим».
Как устроена подледная рыбалка, детали теплой и более легкой одежды, из чего состоит рацион питания и как приготовить кровяную колбасу, даже как приручить оленя к седлу — все описано скрупулезно, словно инструкция к применению.
Олени — самое важное, основа жизни долган. В каждой семье кочевников есть один прирученный олень, который дает себя гладить и кормить с рук. Стадные олени такие нежности не приветствуют и могут лягнуть. Ручного оленя долганы называют аакоо. Обычно приручают теленка, потерявшего мать, но были и исключения. Родственник подарил тете Ксении белого оленя — его назвали Тугутом (Олененком) и приручили. Став взрослым, бык не стеснялся стучать копытами в дверь балка, требуя лакомство, а бабушка варила специально для него рыбную похлебку, густо приправленную солью. Аакоо выполнял в семье особую роль, в книге она описана так:
«Аакоо наделен особой силой. Любую боль и хворь он может вылечить дыханием. Нос оленя прижимают к больному месту, и он вдыхает в себя болезнь. После этого аакоо начинает болеть и хиреть на глазах. Обязанность человека заботиться о своем целителе, не запрягать его. Так и жили, заботясь друг о друге, люди и олени».
Есть глава и о забое оленя, тоже весьма подробная. На вопрос, как влияет такое зрелище на психику ребенка, Ксения отвечает: никак.
— Привычно, мы растем с пониманием того, что из всего этого состоит наша жизнь. Иначе наши народы не выжили бы. Это неизбежность как для оленя, так и для любого человека, который живет натуральным хозяйством, как и в любой деревне, — говорит писательница.
Смерть для кочевых людей вообще дело обыденное — в тундре она всегда где-то поблизости. Тугута задрали волки. Стадо отошло от стойбища в поисках ягеля, а Тугут решил вернуться к людям — по дороге одинокого аакоо настигли хищники. Жена одного оленевода вышла в пургу из балка, чтобы вытряхнуть пепел, и не вернулась. Когда стихия утихла, женщину нашли мертвой в десяти метрах — она заблудилась, не нашла в плотной белой пелене свое жилище. На тетю Ксении во время сбора голубики напали птенцы ястреба, та закричала — семья побежала ее спасать, думая, что напал медведь. А мог бы и медведь, перепугавшиеся родственники в этом не сомневались.
В романе часто упоминаются духи. Разжигая огонь, клали в него хлеб с маслом и просили духов огня о защите. Как ни пытались отнять эту веру — сначала при царском режиме, заставляя верить в другого бога, затем при коммунизме, обязав верить в Ленина, — не получилось. Ксения не хочет говорить об этом. Объясняет: тема долганских духов сложная и очень личная, не для широкого круга читателей.
«Оленное детство» завершается, подходит к концу и книга. Ксения с подругой Лулу улетает на вертолете в интернат — там, в средней и старшей школе, прошли их 7 лет. В отдаленных поселках нет среднеобразовательных школ.
— Очень скучала по семье, — вспоминает Ксения. — С одной стороны, интернат — это относительная свобода, и нашими «родителями» становятся воспитатели. Им не хватает времени, чтобы уследить за всеми. С другой — жить вдалеке от родных непросто, тем более в младшем возрасте.
Тетя вкладывает в руку Ксении тряпичный мешочек с родной землей, и девочки залезают в вертолет, который отвезет их в Хатангу:
«Вертолет поднимает меня и Лулу над тундрой. Вихрь захлестывает стойбище, сдувая машущую нам родню. Крепко прижимаю к сердцу подарок тети. Пытаюсь засунуть частичку тундры прямо в грудь. Меня увозят от нашей жизни далеко и, возможно, навсегда. Но забрать у меня тундру, семью и язык не сможет никто и никогда».
«Неприличный» язык и традиционное: «Понаехали!»
— Когда мы только приехали в интернат, дети из Хатанги стали называть нас «чурками». В одном из источников я встретила такое объяснение: чурка — это человек, который живет не на территории своего народа, приезжий. И начала ругаться в ответ: это вы приехали на наши земли, поэтому вы и есть чурки! Такими были детские перепалки. Бывало, что и учителя срывались на нас: «Зачем вы вообще выбрались из своей тундры, вы ж недоумки, вам явно не хватает мозгов! Сидели бы у себя, крутили хвосты оленям, и всем было бы хорошо!», — вспоминает собеседница.
Про учителей уточняет: подобное происходило не часто, да и их, по словам Ксении, можно понять. Попав в интернат, дети становятся неуправляемыми, чувствуя свободу и свою безнаказанность. Родители в сотнях километров, учитель не может их вызвать «на ковер», может только поговорить по телефону, а потом мама поругает чадо — тоже по телефону. Такое наказание страха не вызывало, и дети продолжали безобразничать. По истечении многих лет Ксения говорит: это не оправдывает учителей, но и они сами становятся заложниками ситуации.
Тяжело было и от того, что на кружках запрещали говорить на долганском, якобы это неприлично. Детей долган в интернате было мало, только из Попигая и Сындасско. Ксения старалась держаться со своими и разговаривать с ними на родном языке.
Ксения поступила в Санкт-Петербургский университет имени А. И. Герцена, в институт народов Севера. На факультете были все свои и немного русских — те студенты, которые не добрали баллы для поступления на более престижные факультеты. Позже они переводились. В институте никакой дискриминации не было, но Ксения чувствовала ее за стенами учебного заведения. Иногда встреченные на улице компании молодежи кричали: «Ни хао!» (китайское приветствие), зауживали себе глаза, копируя разрез глаз северных народов. Во времена COVID-19 кто-то сторонился, а кто-то агрессивно заявлял: «Понаехали! Что вы сюда приперлись, теперь из-за вас у нас свирепствует пандемия». Долганских парней регулярно останавливали на улице и в метро для проверки документов, не пускали в бары и другие заведения — мол, не прошел фейс-контроль.
А потом началась «специальная военная операция» и Ксения заметила, что долган отправляют «за ленточку». За что они должны там воевать? За чужие земли, непонятный уклад жизни? За амбиции тех, кто самих долган ни во что не ставит? Она стала выходить с друзьями на антивоенные акции. Однажды была задержана, на нее составили протокол по «народной» статье 20.2 КоАП РФ. Об этом узнали в институте, сначала началось давление, потом Ксению просто отчислили якобы за неуспеваемость. Ее партнер на акциях протеста вел трансляции для зарубежных изданий и стал очень бояться за свою безопасность. Пара приняла решение покинуть Россию. Уже находясь в эмиграции, Ксения снова пошла учиться, завершила книгу и задумала еще две.
Без имен, оленей и вечной мерзлоты
Ксении удалось презентовать свою книгу на сессии в ООН, она учится удаленно на IT-менеджера, родные понемногу успокоились после ее задержания и отчисления. Только самой Ксении тревожно и страшно — за свой язык, за свой народ, за свою землю. На землях верхних долган развернуты промышленные предприятия, которые загрязняют реки, рыбы становится все меньше. Дикий олень изменил путь миграции и не доходит до нижних долган. Из-за отсутствия работы коренные жители стараются, как и века назад, прожить охотой и рыбалкой, но и эти природные богатства отбирают промышленники. Сама вечная мерзлота тает — из-за горнодобывающих компаний и регулярных сибирских пожаров.
«Так с легкой руки советской политики оседлости и колхозного хозяйства мы потеряли нашу тундру. Ею завладевают новые хозяева — промышленники, не считающиеся ни с нами, ни с духами, ни с природой. Приходит конец эпохе долганских оленеводов, как пришел конец эре мамонтов. Но придет конец и времени промышленников. Нам бы только сохраниться до той поры как народ. Триста лет в тюрьме народов мы уже отбыли. Нам бы только не растаять в русских до слома этих застенков. Нам бы только дожить до той поры, когда тундра опять будет нашей», — с отчаянной верой завершает книгу Ксения.
Она особенно переживает о «растворении в русских». Долганы «долго держались», но все же попали под влияние пропаганды и теперь по распоряжению сверху фотографируются в национальных нарядах с Z-лозунгами. А у самих долган не осталось даже национальных имен, тех кого не покрестили русскими именами, назвали по-русски в советское время.
Ксения всеми силами старается сохранить язык, рассказать об обычаях и взаимовыручке, душевной теплоте долган. Книга написана на родном языке, и писательница уверяет: прочесть ее смогут примерно 400 коренных жителей, не более. Среди долган, которые еще не забыли родной язык, большинство пожилых не знают долганской письменности. Поэтому текст сверстан так, чтобы можно было прочесть его на русском и тут же посмотреть, как это выглядит на долганском. Помимо этого, Ксения разрабатывает ресурсы по сохранению языка, какое-то время назад преподавала долганский студентам и собирается непременно научить ему своих будущих детей.
— Мы часто слышим по телевизору о том, как у нас «заботятся о коренных народах» и «сохраняют их язык», — с усмешкой продолжает Ксения. — На деле это сводится к показательным праздникам, чтобы создать картинку того, что коренное население еще есть, есть красивая национальная одежда и язык. На самом деле, многие его уже забыли, а праздники устраиваются для отчета.
Празднование Дня рыбака, например, проходят на берегу кишащего паразитами Червивого озера. Из него не берут воду, не рыбачат. Невдалеке виднеется свалка проржавевшей техники, среди которой особо символично выделяется остов сгнившего трактора. Об этом тоже есть в книге:
«Пустые корпуса без внутренностей напоминают наши народы без языка и оленей. Рядом валяется баннер, три года назад висевший на администрации. Грязное полотно кричит: „Сделай свой выбор, голосуй за единство!“ Да только был ли на этих выборах выбор».
Фото из книги Ксении Большаковой «И мерзлота тает»
