«Есть два мира. В одном люди гибнут каждый день, а в другом — ходят безмятежно» 

«НеМосква» поговорила с тремя врачами, работавшими в приграничной зоне. Они находились в реанимационных бригадах скорой помощи, перевозивших тяжело раненых российских солдат по госпиталям. Все трое отправились туда добровольно, предложил работодатель. Как говорят, «за хорошую зарплату», но точную сумму никто не назвал. Впрочем, нельзя сказать, что причина была только в деньгах — во всех трех случаях большую роль сыграли «соображения совести». Про тех, кто приезжал только за деньгами, говорили, что они надолго не задерживались. 

Один из наших собеседников Виктор вернулся к прифронтовой зоне повторно. Говорит, потому что «почувствовал себя нужным». Поедет ли в третий раз, пока не знает. Происходящее он называет «катастрофой». Другая собеседница Вероника возвращаться не намерена. Он не может вспоминать работу в прифронтовой зоне без слез и считает, что человек должен обладать «определенным складом», чтобы решиться на такое вновь. Еще одна собеседница Эльвира рвалась на фронт с самого начала войны, но в итоге также ограничилась одной командировкой и не стала отвечать на вопрос, почему не поехала второй раз. 

Медики рассказали о том, как был отлажен их быт (нормально), построена работа (четко) и обеспечивалась безопасность (почти никак). А еще делились эмоциям и воспоминаниями о пациентах, ранениях и возвращении к мирной жизни (и, пожалуй, главная эмоция — в заголовке).

Все имена собеседников изменены. Локации, в которых работали медики, и места их нынешней работы мы также не обозначаем из соображений их безопасности

Быт и работа: «Как в армии, порядок был»  

Виктор:

— Условия ничего. Свет, вода, канализация есть. Быт как быт. Все взрослые люди, за собой следят. Стараются поддерживать себя в форме и чистоте. Моются, бреются, стираются, когда вода горячая есть. Одна душевая на множество человек. Одна личная полка для твоих вещей, так что люди с собой слишком много не берут. 

Ранние подъемы. Работы много, ты должен быть готов, что тебя дернут в любую минуту. И посреди ночи, и под вечер, и когда угодно. Мы выезжали в самые обстреливаемые точки у границы. У военных, с которыми мы работали, порядок выстроен хорошо, нас готовили к работе.

Люди, в большинстве своем — идейные, приехали помогать раненым. Если человек гнилой, он здесь надолго не задержится. 

Городским медикам было тяжелее поначалу. Когда случился первый масштабный удар по городу, творилась суматоха. 

Прибыли чиновники, каждый ходил и раздавал распоряжения, каждый — с видом будто он тут главный. Пока они там разбирались, кто главнее, мы вместе с местными медиками тупо ждали, без возможности сняться с места и поехать оказывать помощь пациентам. 

Однако больше такого не было. Видимо, сделали правильные выводы и откорректировали алгоритм работы при массовых поступлениях.

Эльвира:

— Где жили, там, как в армии, порядок был. Завтрак, обед, ужин. Следить, чтобы вода осталась (улыбается). В плане работы все очень спокойно, очень организованно. Процесс хорошо поставлен на поток. Я даже удивлена была. 

Очень все слажено даже в госпитале [куда привозят раненых]. Без очереди, без суматохи, знаем, кому отдавать. Не было такого, чтобы все подолгу друг друга ждали — быстро смотрим, что все сделано, прооперирован, стабильный… Но там [врачи] давно уже работают, успели получить опыт в других прифронтовых точках. Раньше лагерь был ближе к границе. После того, как начали бомбить, его, конечно, переместили. 

А так — все сплоченные. Люди знали, куда ехали — ехали работать, оказывать помощь. А-то тяжело там, не тяжело… Я, например, хотела с первых дней поехать. Моя начальница говорит: «Да, куда тебе? Сиди». А мне вот прям хотелось, знаете, помогать ребятам. И я не жалею, там ты сам еще опыта набираешься. 

Ну, а реанимация — она и есть реанимация. Там своя специфика. Надо быстро все делать. Чтобы собранность была, чтобы не теряться.

Утро начинается с разнарядки, куда мы едем. Поступают раненые — поступают команды: когда они будут оперированы и так далее. Сначала городская скорая развозит легко раненых, а потом уже наша реанимационная бригада, самых тяжелых. 

Мы в Телеграме смотрим: вот она, наша бригада, выезд туда-то, указание, куда именно везти. И мне в личку: какой больной, какой диагноз, как везти. Информацию — маршрут, фамилию пациента и адрес — дает наш координатор. Потом я пишу, что мы больного доставили, через КТ [компьютерную томографию] приняли в реанимацию, все нормально. Заправляемся кислородом. Координатор видит, где мы, у нас может быть [новая задача,] кто-то для перевозки на эшелон на Москву — тогда уже занимаемся этим, другой заказ пошел… Если ничего нет, мы на базу. Два-три рейса в день. 

Безопасность: «Даже во время обстрела мы не останавливались»  

Виктор: 

— Безопасность? А что безопасность? Ну, бахает по 10-15 раз на дню, сирены ревут постоянно. Привыкли, работу это не отменяет. Что сначала [в первой командировке], что потом, без особой разницы [в эмоциональном восприятии]. Все настроены, что работу надо сделать в любом случае. Даже во время обстрела мы не останавливались. Просто включали сирену, «люстру» и перли по встречке на красный свет. Тем более, руководство выбирало максимально безопасные, насколько это возможно, маршруты. Они, увы, оказывались не самыми короткими… 

Доводилось слышать от других, что над их бригадами летали дроны, но с нами такого не происходило. Было, что грохотало рядом, но дронов не видели. Видели и постоянно слышали как работает ПВО.

Вероника:

— Через пару недель привыкаешь к грохоту (улыбается). Это ПВО. Хотя нет, это я загнула — времени все же побольше нужно… Но это [привыкание] происходит. 

Врачи в некоторых из бригад говорили, что над ними дроны летали, пока они ехали на машине, но я, честно, не знаю, было такое со мной или нет. Даже если над машиной что-то летит, я этого не увижу. По большому счету, мне нельзя отвлекаться, даже если летит что-то. Не стану же я выпрыгивать, пациента оставив?

Пациенты: «Угара я не видел» 

Эльвира:

— Наши пациенты — это бойцы, уже прошедшие через какую-то [хирургическую] операцию или оказание первой помощи. Они, как правило не дышат самостоятельно, находятся на ИВЛ и были подтянуты с передовой в лечебные учреждения. Оттуда мы их и забираем. Больные полегче могут быть переведены в хирургию, но долго они там не лежат, потому что надо место освобождать. И оттуда их в нужные отделения перевозят. 

Когда я работала в марте, пациентов было не так много. А вот когда наступление пошло, праздники, 9 мая, выборы президента — раненых стало много. Легко раненых, но очень много. Их возили автобусами — и военными, и гражданскими. Вот тогда я это видела. 

Меня удивила гуманитарная помощь. Очень много гуманитарной помощи. Люди прям на микроавтобусах привозят [к госпиталям] и еду, и сладости, и вещи, и постельное белье. Мы оттуда и брали постельное белье, потому что когда перевозишь — надо его как-то укрыть! Весна, холодно. Брали подушки под голову, потому что когда на интубации или при ранении в шею, шею надо как-то зафиксировать. 

[Из запасов госпиталя] и растворы беру, и для седации пропофол, чтобы поддержать его, и для поддержания давления, и остальное [что нужно для работы]. Чтоб хватило по пути. Потому что ездить, еще и вокруг когда бомбили… Надо было, чтобы был запас, чтобы довезти… Все говорю «пациенты, пациенты».. Они же у нас бойцы. Бойца [чтобы довезти]!

Виктор:

— Очень много мобилизованных. Много раненых. Самые распространенные ранения — минно-взрывные и осколочные. Те, кого возим мы — тяжелые пациенты. Как правило, человек поступает к нам без сознания.

Несколько людей [в сознании] мне запомнились. Один был молодой парень, айтишник. Контрактник. Запомнил его из-за возраста. А еще — потому что он сидел довольно далеко от передовой, но [все равно] попал под артиллерию. Как — сам не понял. 

Был еще один. Наверное, единственный «ура-патриот», которого я там увидел. Единственный пробитый, оторванный от реальности. Дед, попал к нам не по ранению, а потому что с сердцем стало плохо. По виду — алкоголик. Бравировал тем, что приехал укронацистов убивать, а потом признался, что за деньгами. 

В остальном: ни у кого из встреченных мной солдат угара я не видел.

Эльвира:

— Были [пациенты и] в годах, за 50. Вот мужчина был…. Но, правда, там стало плохо в блиндаже. Сопутствующие какие-то заболевания у него начались. Одышка, отеки, и его решили как бы подлечить. В основном все такие молодые, крепкие, здоровые, до сорока лет мужчины. И с ожогами, и с разными ранениями тяжелыми. Ну, это все на ИВЛ…

Возили [солдат в сознании] несколько раз. Было — везу человека, он говорит: «Как я оставлю? Я сейчас подлечусь, — а у него уже стопы нету! — сейчас подлечусь, сделаю протезы, вернусь, потому что там мои ребята» — и всё! 

Еще случай был. Нашего больного забрала местная реанимационная бригада, а мы, чтоб не возвращаться, взяли парня с хирургией. В сознании. Он с Брянска. Второй раз. Контрактник. Ранение тяжелое. А как раз была Пасха. Ему там дали пасочку [пасхальный хлеб], и у меня яблоки были. И мы собрали прямо подарок. Он говорит: «Первый раз когда ездил домой, отпустили на неделю. И родился у меня мальчик. Крепкий мальчик. И сейчас поеду домой, [потому что] обещал, но все равно вернусь обратно [на войну]! Сейчас подлечусь…» 

В основном, хотят вернуться. Страха, безнадежности и там чего-то такого не видела. Ну, когда началось наступление… Много народу, много было народу, и они как-то вот такие вот… Лица такие, грустные какие-то. Мне так показалось (нервный смешок). 

Вероника:

— О настроениях среди пациентов мне говорить сложно. Если там были те, кто хотел вернуться — мне такие не встречались (молчит). Мне попадались ребята с тяжелыми травмами, замкнутые, погруженные в себя. Помню одного мальчика, совсем молодого. Ему было тяжело от мысли, что он вернется домой искалеченным.

Ранения: «Сильнее всего запомнился человек без лица» 

Вероника:

— Мне очень тяжело об этом (плачет). Я видела парня, ему оторвало ногу. Она держалась только на лоскутах, в районе колена.

Эльвира:

— Мне сильнее всего запомнились ожоги. Когда человек весь сгорел. Я думаю: вот, наверное, он не выживет. Ну, мы его отвезли… Бурята… Вообще, такой здоровый!.. В ожоговый центр. Получается, через два дня мы его же везли уже дальше [в другую клинику]. 

А тяжелое?.. В голову — это самое тяжелое. Потому что осколки или открытая черепно-мозговая травма — это для меня как бы… А дома ждут.  

Виктор:

— Я много успел увидеть, но сильнее всего запомнился человек без лица. То есть: мозг, тело, руки-ноги, все в целости. Но лица нет (молчит). Я не представляю себе, каково это: жить — и вот так вернуться. 

Другой случай: молодой парень. Тоже все цело, но в глаз вошел осколок. Маленький, размером примерно со спичечную головку. И начал биться о стенки черепа внутри. Мозги в кашу. И вот он лежит: молодой, весь цел, но в себя уже не придет.

Атмосфера: «Сначала ты встаешь и бегаешь прятаться. А потом ты спишь» 

Виктор: 

— С местными [врачами и жителями] мало общались, но, судя по всему, паники нет. Настроение у жителей не радужное, конечно. Да, есть разбитые окна, посеченные фасады. Чем ближе к фронту, тем больше. Много временных укрытий на время обстрела. Но работают все учреждения, начиная от мэрии и заканчивая уличными ларьками. Истерики и паники нет, это точно. Работы у медиков прибавилось, конечно, но [они тоже] не паникуют. Тем более их усилили спецами из центра.

Эльвира:

— Люди какие там! Не озлобленные. Даже сейчас, когда показывают последствия обстрелов. И даже… Ну, мы заезжали уже близко к границе, а люди — цветы сажают, как будто мирное время! Вот как будто даже нет ничего. Вот рядом стреляют, то есть сейчас уже какой-нибудь беспилотник летит, а тут женщина идет с собачкой. Или, там, в квартире сидит…  

Люди живут ну не то что одним днем. Люди живут. Нет такого страха или там… Может, и есть, конечно, страх, но… Но что делать? Сначала ты встаешь и бегаешь куда-то, в туалет — ну, куда прятаться. А потом ты спишь. 

Возвращение к мирной жизни: «Вообще другая реальность»  

Вероника:

— Казалось бы, сколько времени прошло с того момента, как я там была, а я все равно не могу без слез об этом. Конечно, травмирует. Мне случалось видеть тех, кого очень серьезно травмировали ранения пациентов. И такие люди там, конечно, не держатся. Раз приехал и все. Ну, просто потому что когда ты после каждого выезда рыдаешь — это не дело, так работать не сможешь.

Виктор:

— Здесь вообще другая реальность. И начинаешь понимать, что — да, есть два мира. В одном люди гибнут каждый день, а в другом все ходят абсолютно безмятежно. Я никогда к этой власти большой любви не питал, но после того, что я увидел там… Это катастрофа.

Эльвира:

— Сюда приезжаешь — здесь совершенно другая жизнь. А там идет война. Люди смотрят в соцсетях, там много украинцев, они свое говорят. И вот молодежь, наверное, думает, тоже: «Вот поехали, вот зачем? Зачем? Не нужна нам эта война!» (пауза) Ну… (задумывается) Не знаю, действительно…