попо

«Нам хотелось действовать, жить»: восемь судеб колымских политзаключенных 

30 октября в России — день памяти жертв политических репрессий. Дата была выбрана в память о голодовке узников лагерей против бесчеловечного обращения с ними, начавшейся 30 октября 1974 в Мордовии. Колыма — «полюс лютости ГУЛАГа», по выражению Солженицына — известна своими заключенными, отбывавшими здесь срок. «НеМосква» вспоминает несколько имен и судеб — из миллионов людей, попавших в колесо репрессий во времена от Сталина до Андропова. Какие-то имена на слуху, а какие-то вы, возможно, услышите впервые. 

Прочтя этот текст, можно увидеть, как много сегодняшняя российская власть позаимствовала из советской репрессивной машины. Например, читая о пытках и сломанной челюсти авиаконструктора Сергея Королева, можно вспомнить историю инженера Валерия Пшеничного, умершего после «следственных действий» в 2018 году. А два срока подряд историка Андрея Амальрика, которого вновь посадили после отбытия заключения на основе показаний других арестантов — копия нового срока блогера Владислава Синицы. 

Еще немало аллюзий и совпадений сможете найти в тексте, где история Советского Союза перекликается с историей новой России, в которой по-прежнему жива идея ничтожности человеческой жизни перед системой. 

Писатель Варлам Шаламов: «Память ноет как отмороженная рука» 

Варлам Шаламов, следственное дело 1937

Сын вологодского священника Варлам Шаламов  (1907 — 1982) свой первый срок получил в 1929. Обучаясь в середине 1920-х на юрфаке Московского университета, он сошелся с группой оппозиционно настроенных студентов, которые критиковали курс Сталина на единоличное управление страной. «Нам хотелось не только читать стихи. Нам хотелось действовать, жить», — вспоминал он.

Манифестом «левой оппозиции» тогда было неопубликованное «завещание Ленина» — его письмо к XII съезду ВКП(б) с характеристиками предполагаемых руководителей партии и его особым акцентом на негативных чертах Сталина. Печатался документ в подпольной студенческой типографии, где в облаву ОГПУ и попал Шаламов.

Этот день и час я считаю началом своей общественной жизни — первым истинным испытанием в жестких условиях. Мне надлежало испытать свои истинные душевные качества.
(источник) 

Арест Шаламов отбывал в Бутырской тюрьме, в одиночной камере, на следствии отказался от дачи показаний. За «антисоветскую агитацию» будущий писатель получил три года концентрационных лагерей особого назначения. На Вишеру в Пермский край этап месяц гнали пешком.

ГУЛАГ на своей заре еще не принял формы крайней жесткости, режим в Вишерском лагере (заключенные строили целлюлозный комбинат) можно было считать «облегченным»

Одежда была своя, вольная, и только по мере того, как она изнашивалась, арестанту выдавали казенное — брюки солдатского сукна, бушлаты солдатского сукна, ушанки-«соловчанки» солдатского сукна. 
Кормили тогда по-особому. Еще никто не додумался сделать из пайки средство выколачивания плана. Каждый получал один и тот же казенный паек, арестантскую пайку. Каждый имел право на восемьсот граммов хлеба, на приварок
За работу денег не платили никаких денег. Но ежемесячно составляли списки на «премию» по усмотрению начальников, и по этим спискам давали два, три, редко пять рублей в месяц».
(источник

После окончания срока Шаламов вернулся в Москву, где устроился сотрудником в журнал «За ударничество» и позднее женился на Галине Гудзь. Познакомился с ней Шаламов, по рассказам родственников, еще в Вишерском лагере, куда Галина приехала на свидание со своим молодым мужем, а будущий писатель «отбил» ее, условившись встретиться сразу после освобождения.

Супруги жили в пятикомнатной квартире ее родителей: отец Галины Игнатий был высокопоставленным сотрудником Наркомата просвещения, брат Борис — многолетним сотрудником иностранного отдела НКВД, занимался шпионажем за границей.

Москва 30-х годов была городом страшным. Подполье 20-х годов, столь яркое, забилось в какие-то норы, ибо было сметено с лица земли железной метлой государства.
Бесконечные очереди в магазинах, талоны и карточки, мрачные улицы, магазин на Тверской, где не было очереди. Я зашел: пустые полки, но в углу какая-то грязная стоведерная бочка. Из бочки что-то черпали, о чем-то спорили: «мыло для всех».
(источник)

В июле 1936 года была неожиданно уволена с работы старшая сестра Галины Гудзь Александра — у нее на работе нашли личный дневник с именами «врагов народа», на которых она не донесла. Узнав о «запятнанной» биографии нового члена семьи, Борис Гудзь надавил на Шаламова, и тот написал заявление в НКВД с официальным отречением от своего былого троцкизма. С Александрой — Асей, как называли ее домашние — у Варлама были доверительные отношения, и перед отправкой он показал письмо ей. Она с удивлением отнеслась к такому шагу и пыталась отговорить от «самодоноса», но не смогла противостоять брату и сестре. Ася будет арестована в конце 1936, получит восемь лет тюрьмы, которую в затем заменят колымскими лагерями, и умрет в 1944 в лагпункте «Эльген».

Таким образом Шаламов попал в поле зрения Лубянки, 12 января 1937 был арестован и отправлен в ту же самую Бутырку. Позднее он вспоминал, что прошел следствие в первой половине 37 года, «когда пытки еще не применялись», добавляя: «Я не знаю, как бы я держался, если бы меня били». Итогом стал пятилетний срок за «троцкистскую деятельность», основные «доказательства» брались следователями из первого дела. 

В Магадан Шаламов прибыл в августе 1937, в пиковые годы «Большого террора», максимально ожесточившего лагерный режим. Новый начальник Дальстроя Карп Павлов ввел 14-часовой рабочий день, расстрелы стали плановой обыденностью — для Колымы «предельный лимит» установили в десять тысяч человек (невыполненный, в 1937-38 было убито около восьми тысяч).

Сказать вслух, что работа тяжела, — достаточно для расстрела. За любое невинное замечание в адрес Сталина — расстрел. Промолчать, когда кричат «ура» Сталину, — тоже достаточно для расстрела. Молчание — это агитация, это известно давно.
(источник)

Общие работы весь лагерный срок — верная смерть, условия в климате Крайнего Севера были крайне тяжелы.

Самым, пожалуй, страшным, беспощадным был холод. Ведь актировали только мороз свыше 55 градусов. Ловился вот этот 56-й градус Цельсия, который определяли по плевку, стынущему на лету.
Голод — вторая сила, разрушающая меня в короткий срок, вроде двух недель, не больше.
Третья сила — отсутствие силы. Нам не дают спать, я ползаю вокруг забоя, забиваю какие-то колья, кайлю отмороженными руками без всякой надежды что-нибудь сделать. 14 часов плюс два часа на завтрак, два часа на обед и два часа на ужин.
Сколько же осталось для сна — четыре часа? Я сплю, притыкаюсь, где придется, где остановлюсь, тут и засыпаю.
Побои — четвертая сила. Доходягу бьют все: конвой, нарядчик, бригадир, блатари, командир роты, и даже парикмахер считает должным отвесить плюху доходяге.
(источник)

На общих лагерных работах Шаламов не раз был на грани смерти от истощения и болезней, но чудом спасался: в декабре 1938 его повезли в Магадан, чтобы «намотать» новое дело, но это совпало со сменой власти в НКВД (вместо Ежова пришел Берия), и процесс не состоялся.

В 1942 году, отсидев пятилетний срок, Шаламов не вышел на волю — на время войны освобождения в лагерях отменили «до особого распоряжения». А уже в 1943 на него завели новое дело. Согласно обвинительному заключению, писатель якобы «высказывал недовольство политикой коммунистической партии, одновременно с этим восхвалял контрреволюционную платформу Троцкого, клеветал на стахановское движение». Одним из пунктов обвинения, как упоминал сам Шаламов, стало его высказывание о том, что Иван Бунин — талантливый писатель.

За очередную «антисоветскую агитацию» он получил десять лет. В этот раз его отправили на относительно нетяжелую «витаминную командировку» — маленький лагерь в тайге с бесконвойным выходом на работу. Но подорванное здоровье дало о себе знать.С диагнозом «резкое физическое истощение» при весе в 48 килограммов писателя доставили в больницу поселка Беличья, ставшую его спасением. 

Благодаря заступничеству главного врача больницы Нины Савоевой, он был устроен при ней сначала санитаром, а потом прошел курсы фельдшеров, избежав в оставшиеся годы срока тяжелых работ.

По «зачетам» Шаламов освободился досрочно в конце 1951, и через два года вернулся в Москву. С 1954 он начал писать цикл «Колымских рассказов», а также стихотворения под общим названием «Колымская тетрадь».

О своих произведениях и лагерном прошлом он писал так:

Эти изменения психики необратимы, как отморожения. Память ноет как отмороженная рука при первом холодном ветре. Нет людей, вернувшихся из заключения, которые бы прожили хоть один день, не вспоминая о лагере, об унизительном и страшном лагерном труде.

Автор «КР» считает лагерь отрицательным опытом для человека — с первого до последнего часа. Человек не должен знать, не должен даже слышать о нем. Ни один человек не становится ни лучше, ни сильнее после лагеря. Лагерь — отрицательный опыт, отрицательная школа, растление для всех — для начальников и заключенных, конвоиров и зрителей, прохожих и читателей беллетристики.

В конце 50-х Шаламову дали инвалидность по болезни Меньера — нарушению работы вестибулярного аппарата, усугублённому лагерями, некоторые врачи подозревали у него аутоиммунное заболевание нервной системы. С этого времени писателя постоянно сопровождали головокружения и бессонница, ближе к концу жизни он стал глохнуть.

В советское время у Шаламова вышли только несколько стихотворных сборников, искореженных цензурой — без «колымских» стихотворений. «Колымские рассказы» печатались с конца 60-х в заграничных русскоязычных журналах. Впервые легально в СССР их напечатали только в 1988.

В мае 1979 тяжелобольного Шаламова перевезли в дом престарелых и инвалидов Литфонда, где он провел последние три года жизни. Похоронили писателя на Кунцевском кладбище.

Шаламов, интернат для престарелых, 1979
Был январь, очень холодная погода, и храм казался холодным. Никаких политических моментов я не припоминаю — за исключением того, что на стекле у водителя похоронного автобуса был портрет Сталина, и нас всех немножко передергивало от этого.
(воспоминание об отпевании знакомой Шаламова, врача Елены Захаровой)

Источники: В.Есипов, «Шаламов», М., 2012; В.Шаламов «Автобиография», «Вишера», «Как это началось», «О прозе».

Князь Дмитрий Святополк-Мирский: «Сталинская конституция — вранье» 

Святополк-Мирский, фото из уголовного дела

По семейной легенде, род Святополк-Мирских восходит к Рюриковичам, дворянство они получил и при Александре I, в княжеское сословие были произведены при Александре II. 

Дмитрий Мирский (1890 — 1939) был сыном министра внутренних дел при Николае II. С детства увлекался поэзией, сам писал стихи, поступил на филологический факультет Петербургского университета. Воевал в Первую мировую, затем был в Белом движении, эмигрировал через Польшу и Грецию в Лондон, где начал преподавать литературу.

В 1920-е выпустил на английском два фундаментальных труда по истории русской литературы, они выдержали большое количество переизданий, а в 1960-е были переведены на основные европейские языки. Также князь-филолог издавал литературный журнал «Версты», публикуя в нем советских и эмигрантских писателей.

В 1931 Мирский выпустил статью под названием «Почему я стал марксистом» в английской рабочей газете «Daily Worker» и продублировал ее в «Nouvelle revue franchise» в Париже под названием «История одного освобождения». Посвящена публикация была полной переоценке ценностей Мирского, а «освобождение» состояло в «сбрасывании оков» идеалистического мировоззрения и переходе на материалистические позиции. В том же году князь вступил в компартию Великобритании, а в 1932 году вернулся в СССР. 

Как отмечают исследователи, Мирский к тому моменту был убежденным и искренним марксистом — правда, скорее, западного, чем советского толка. Однако, после нескольких лет жизни в СССР, взгляды князя на «советский эксперимент» становились скептическими.

Как вспоминала Вера Гучкова, дочь знаменитого депутата дореволюционной Государственной думы, в 1936 они с Мирским слушали по радио речь Сталина о конституции, сама она «была в восхищенье».

Дим, с искривленной от ненависти мордой, пробурчал: «Ты ничего не понимаешь. Это же все вранье». Больше он не сказал, а я, к тому времени коммунистка, отметила это как выраженье его общего разочарованья Советским Союзом.

Весной 1937 на Мирского в НКВД поступил донос, обвиняющий его в шпионаже, а в июне с санкции замнаркома ведомства он был арестован.

После месяца допросов князь признал знакомство с некоторыми британскими разведчиками в лондонской школе славянских языков, но отверг, что выполнял какие-либо их поручения. При этом также он заявил, что под давлением «врагов народа» написал отрицательную рецензию на роман «Последний из Удэге» Александра Фадеева. В чекистских формулировках это значило: «находясь в тесной связи с разоблаченными врагами народа, Мирский был завербован авербаховцами для троцкистской работы в советской литературе». 

Святополк-Мирский, характеристика

Приговор ему вынесло внесудебное Особое совещание — восемь лет исправительно-трудовых лагерей за «подозрение в шпионаже». На Колыму Мирский прибыл в сентябре 37-го.

В его учетно-статистической карте была зафиксирована 2-я категория трудоспособности, дававшая некоторые льготы при определении на работу. Однако работа ему досталась тяжелейшая —  лесорубом. В ноябре-декабре 1937 Мирский отработал все дни без выходных, выполняя при этом норму лишь на 50%. 

«Отношение к труду скверное. Симулянт. Плохое отношение к инструменту»
(«трудовая характеристика» Мирского из карты зачета рабочих дней)

Здоровьем Мирский не отличался, знакомые и на свободе оценивали его вид как «преклонный возраст» (а князю тогда было 45). В марте 1938 лагерный врач констатировал у него порок сердца, декомпенсированный артрит, атеросклероз и ревматизм. Его перевели на пост сторожа, но начальство продолжало видеть в зэке симулянта: «Мирский искусственно болеет, неисполнителен приказаний и распоряжений (умышленно). На работе часто спит. С работы уволю. Нач.цеха».

В феврале 1939 в поселке Атка у него установили миокардит, отеки, обморожение пальца правой ноги и сочли подлежащим отправке в лагерное отделение для инвалидов. Умер Святополк-Мирский от истощения на лагпункте «Инвалидный», в 23 километрах от Магадана.

«...7 июня с. г. погребен умерший 6 июня 1939 г. з/к Мирский Дмитрий Петрович, личное 136848. Зарыт на глубине 1,5 метров, головой на запад, от командировки 800 метров на восток. Деж. комендант Болотников. Лекпом Албынин. Лаг. староста Бирюков».
(из акта захоронения заключенного Мирского)

Реабилитирован Мирский был в 1962 году после прошения от его 74-летней сестры Софьи Похитоновой.

Источники:  А.Бирюков, «Жизнь на краю судьбы: писатели на Колыме», Новосибирск, 2006; В.Перхин, «К истории ареста и реабилитации Д.П.Святополк-Мирского» // «Русская литература», № 1, 1997

Писательница Евгения Гинзбург: «АД один» 

«Крутой маршрут» Евгении Гинзбург (1904 — 1977) начался в декабре 1934 года в Казани, сразу после убийства Сергея Кирова в Ленинграде. Ее, журналистку газеты «Красная Татария» и преподавателя истории ВКП(б), стали «прорабатывать» на партийных собраниях, обвиняя в недостаточной бдительности и потакании троцкистам. В ближайшем окружении Гинзбург и ее мужа, председателя Казанского горсовета Павла Аксенова, начались аресты «вредителей». Сама она называла этот период «прелюдией симфонии безумия и ужаса 1937-го».

Евгения Гинзбург в молодости, 1920 год

В реалиях «Большого террора» любое упоминание или знакомство с «врагами народа» могло стать обвинением — рвались дружеские связи, уничтожалась переписка. 

«Чистили» домашнюю библиотеку. Няня ведрами вытаскивала золу. Горели «Портреты и памфлеты» Радека, «История Западной Европы» Фридпянда и Слуцкого, «Экономическая политика» Бухарина. Даже книжку Сталина «Об оппозиции» пришлось сжечь. В новых условиях и она стала нелегальщиной.
(источник)

Арестовали Евгению Гинзбург 10 февраля 1937, когда ее вызвали в НКВД для «беседы» о бывшем коллеге в редакции. Следователи заявляли, что она «примкнула к контрреволюционной троцкистской террористической организации, совершившей Ленинграде злодейское убийство т. Кирова и подготавливавшей террористические акты против других руководителей Советского правительства».

В казанской тюрьме «Черное озеро» к Гинзбург применяли пыточный конвейер — несколько суток без сна и еды при сменяющихся следователях.

Тогда мне казалось, что страдания мои безмерны. Но через несколько месяцев я узнала, что мой конвейер был детской игрушкой сравнительно с тем, что практиковалось позднее, начиная с июня 1937 года. Мне не давали спать и есть, но я сидела, а не стояла на ногах сутками. Мне давали иногда воду из следовательского графина. Меня не били. 
Правда, однажды Веверс [один из следователей] чуть не убил меня, но это произошло под влиянием кокаиновых паров, в состоянии невменяемом, и страшно испугало самого Веверса.
(источник)

Павел Аксёнов также был арестован, приговорен к расстрелу с конфискацией имущества, но позднее высшую меру заменили 15 годами лагерей. В апреле был оглашен приговор и его жене — десять лет тюремного заключения, за ним последовал перевод Гинзбург в Ярославский изолятор.

Изначально камеры тюрьмы должны были быть одиночными, но из-за переполнения началось «уплотнение» — заключенных стали размещать по двое. Каждому из сидельцев по очереди, как средство устрашения, присуждали карцер — пять суток в холодном неотапливаемом подвале в нижнем белье. 

Хлеб покрывается плесенью еще до обеда. Стены насквозь прозеленели. Белье всегда влажное. Все суставы болят, точно в них вгрызается кто-то.

В 1939 заключенным изолятора сменили тюрьму на исправительно-трудовые лагеря: начался этап во Владивосток, который закончился прибытием в Магадан.

Основным местом работ для женщин-заключенных на Колыме являлся сельскохозяйственный лагпункт «Эльген», там Гинзбург пробыла до 1944, перемежая работы на лесоповале должностями птичницы и воспитательницы в «доме младенца». После ее отправили на должность фельдшера в больницу поселка Таскан, где она познакомилась с будущим мужем, заключенным врачом Антоном Вальтером. Позднее последовал перевод в больницу Беличья, который помог ей дотянуть до конца срока.

Выйдя на свободу Гинзбург осталась на Колыме, устроилась воспитательницей в детский сад. Но в 1948-1949 в Магадане начались повторные аресты — брали бывших заключенных, закончивших свои «десятки» и обосновавшихся на воле. 21 октября 1949 Гинзбург арестовали вновь. В то время она жила в бараке на окраине Магадана вместе с приехавшим к ней сыном Василием Аксеновым и удочеренной девочкой Антониной.

Второй мой арест длился только месяц. Никаких новых обвинений мне не предъявили, только переписали старые протоколы 37-го года, уточнив ряд фактических данных.
(источник)

Нового срока ей не дали, оформив «вечное пожизненное поселение» в Магадане. Оно закончилось после смерти Сталина. В 1955 Гинзбург добилась полной реабилитации, в 1957 переехала с семьей во Львов, после смерти мужа — в Москву.

Гинзбург советовала знакомым запоминать ее телефонный номер (АД-1-37-18) так: «АД один — это нетрудно; 37 — это год, когда меня посадили; 18 — столько лет я просидела».

До конца жизни она писала свои мемуары, первая часть которых вышла за границей. Впервые книга «Крутой маршрут» была легально опубликована в СССР в 1988 в латвийском журнале «Даугава».

Источники: Е.Гинзбург, «Крутой маршрут»; А.Литвин, «Два следственных дела Евгении Гинзбург», Казань, 1994

Поэт Михаил Драй-Хмара: «Я очень, очень похудел»  

Михаил Драй-Хмара в молодости

Профессор Киевской Академии наук, выпускник Петербургского университета, филолог и поэт Михаил Драй-Хмара (1889 — 1939) первый раз был арестован в марте 1933 по обвинению в участии в «контрреволюционной организации в Каменец-Подольском университете», но за отсутствием доказательств, отпущен через два месяца.

Дело закрыли в 1934, но после него Драй-Хмара лишился работы, потеряв возможность печататься и заниматься профессиональной деятельностью.

В 1936 поэта арестовали повторно и осудили по сфальсифицированному обвинению в принадлежности к националистически-террористической группе на пять лет лагерей.

В письмах к родным он подробно описал свой путь к гибели на Колыме:

Я все время страдал бессонницей — не спал в течение 3 недель, т.к. не имел ни места, ни постели, а было холодно в неотопленной палатке, на дворе стоял 30-градусный мороз.
Я очень, очень похудел. Запасы жира, которые отлагались у меня на груди и животе, совершенно исчезли. Грудь — это кожа да кости: все ребра видать. На руках и ногах вздулись жилы, как у старых людей, как у моей покойной бабушки, что меня всегда поражало и удивляло.
Организм в общем и целом ослабел, хотя тяжелой болезни я никакой не перенес. Иногда, после обеда особенно, еле плетешься на работу и думаешь, как это ты будешь двигать кайлом, лопатой, но потом преодолеваешь эту расслабленность, начинаешь двигаться и входишь в норму. Больше всего у меня болят руки, потому что руками приходится больше всего работать, а они у меня слабосильные, как у ребенка

Последнее из писем датировано августом 1938, Драй-Хмара умер в январе 1939. Официально, от «ослабления сердечной деятельности». Точное место его погребения в документах не указано, ориентиром безымянной могилы отмечена колымская речка Утиная недалеко от поселка Оротукан.

Источник: М.Драй-Хмара, «Письма с Колымы» // «Звезда», № 9, 1998

Студентка Елена Глинка: «Мертвых женщин оттаскивали за ноги к двери»

Елена Глинка, 1961

Елена Глинка (1926—2001) оставила одно из самых жутких свидетельств о послевоенном колымском ГУЛАГе в своем «“Колымском трамвае” средней тяжести» — описании зверского двухдневного группового изнасилования женщин-заключенных, фактические проданных уголовникам и бывшим зэкам конвоем.

Насиловали под команду трамвайного «вагоновожатого», который время от времени взмахивал руками и выкрикивал: «По коням!..» По команде «Кончай базар!» — отваливались, нехотя уступая место следующему, стоящему в полной половой готовности.
Мертвых женщин оттаскивали за ноги к двери и складывали штабелем у порога. Остальных приводили в чувство — отливали водой, — и очередь выстраивалась опять.

Одна из героинь рассказа — сама Глинка, не называющая себя по имени, «ленинградская студентка», которой «повезло»: «На все два дня ее выбрал парторг шахты. Из уважения к нему никто больше не приставал к студентке, а сам парторг даже сделал ей подарок — новую расческу, дефицитнейшую вещь в лагере».

Глинка, студентка Ленинградского кораблестроительного института, попала в лагеря в 1951, осуждена она была осуждена по статье «измена родине» за нахождение в годы войны на оккупированной немцами территории (еще раньше, в 1949 был репрессирован ее отец, боцман Семен Глинка, умер в заключении в 1954).

После публикации ее свидетельств в 1989, нашлись читатели, не верившие в описанные ужасы, им бывшая заключенная ответила так:

На страницах прессы иногда сталкиваются два полярно противоположных мнения: одни пытаются раскрыть правду, другие ее опровергают, «разоблачают», ставят, палки в колеса, выражают неудовольствие — зачем, мол, вспоминать прошлое и т.д., и т.п. Или припудривают, приукрашивают его.
Ну, давайте тогда замолчим навеки, как молчали десятилетия, давайте забьемся по своим углам и будем трястись от страха, как при Сталине, давайте заткнемся, и пусть тогда последующие поколения будут постигать страшный опыт предшествующих своим собственным путем.
Я же пожертвовала своим именем, своим женским Я, чтобы вскрыть истину. Моя жертва велика.

Источник: Е.Глинка, «“Колымский трамвай” средней тяжести»; Е. Глинка, «Я пожертвовала своим именем» // «Магаданский комсомолец», 21 октября 1990 

Авиаконструктор Сергей Королёв: «Хлопнут без некролога» 

Сергей Королев, фото из материалов дела

Большой террор сломал карьеру инженера Сергея Королёва на взлете. 

Выпускник Московского высшего технического училища, в 1930 он начал работать в Центральном аэродинамическом институте, а в 1933 перешел в Реактивный НИИ, стал там руководителем отдела. 

В 1937 в НИИ начались «чистки» — в число «врагов народа» был записан директор института Иван Клейменов (в начале 1937 он получил правительственную премию за разработку новых типов вооружения, в январе 1938 расстрелян как «шпион» и «вредитель»). В ходе следствия Клейменова заставили оклеветать Королёва — тот якобы состоял в «контрреволюционной троцкистской организации внутри НИИ».

Королёва арестовали летом 1938, подробности пыточного следствия в позднейшем письме Сталину констуктор не приводил, упоминая, что его «подвергли физическим репрессиям и издевательствам» (известно, что однодельца Королёва, конструктора Валентина Глушко били кусками резиновых шлангов с металлической начинкой). Вероятно, именно тогда авиаконструктору сломали челюсть.

Приговорили будущего легендарного конструктора к десяти годам лагерных работ.

Он признал, когда ему сказали, что если ты сегодня не подпишешь, то завтра будет арестована твоя жена, а твоя дочь будет отправлена в детский дом. И тогда он во имя спасения семьи подписал признательные показания и решил, что на суде он будет всё отрицать. 
Мама всё время боялась, что её тоже могут арестовать, и была готова к такому варианту: все документы о моём удочерении заранее были подготовлены на бабушку, маму моей мамы. Но на суде отцу не дали сказать ни одного слова, суд удалился на совещание, которое проходило всего несколько минут, и тут же зачитали обвинительный приговор: 10 лет исправительных трудовых лагерей.
(из рассказа Натальи Королёвой, дочери авиаконструктора)

Даже краткого пребывания в колымских лагерях сталинской поры хватало, чтобы потерять здоровье (в лучшем случае) или погибнуть. Королёв пробыл на прииске «Мальдяк» в 1939 году восемь месяцев и превратился в «живой труп». Спас его другой зэк, староста барака — бывший директор Московского авиазавода Михаил Усачев, распорядившийся перевести истощенного ученого в медчасть.

В 1940 Королёв был затребован в Москву, где его дело пересмотрели, заменив лагерь восемью годами тюремного заключения, и отправив инженера в «шарашку» — тюремное конструкторское бюро, где собирали осужденных специалистов.

По воспоминаниям Леонида Кербера в то время Королёв был скептик и пессимист, мрачно смотревший на будущее. «Хлопнут без некролога», — была его любимая фраза.

В 1944 Королев получил досрочное освобождение, и уже как вольный ученый до конца жизни занимался созданием баллистических ракет дальнего действия и ракетно-космических систем. Вершинным его триумфом стал запуск космического корабля «Восток-1» с космонавтом Юрием Гагариным на борту в 1961 году.

Последствия допросов и лагеря преследовали Королева всю жизнь уже после освобождения. Отец российской космонавтики умер в 59 лет во время операции по удалению полипа. По словам дочери, из-за сломанной челюсти три опытных анестезиолога не смогли ввести ему интубационную трубку в трахею, сердце Королева остановилось. 

Источник: Я. Голованов, «Королёв», 1994

Историк Андрей Амальрик: «…и многие будут запуганы» 

Андрей Амальрик, 1976. Фото: Anefo, Википедия

После хрущевской амнистии 1956 года на Колыме был упразднен Дальстрой и входившие в его систему лагеря. Главные местам отсидки политзаключенных сместились в Мордовию и Пермь. Однако и колымские «зоны» в 60-80-е принимали советских инакомыслящих.

Сын советского археолога Андрей Амальрик  (1938—1980) в 60-е обучался на истфаке МГУ, но был исключен за курсовую работу, в которой защищал «норманскую теорию», отвергавшуюся советской наукой.

В 1965 осужден и отправлен в ссылку в томское село Гурьевка. Официально — за «тунеядство», фактически — за свои знакомства с иностранными журналистами и дипломатами, работавшими в Москве. После освобождения в 1966 вернулся в Москву, некоторое время работал в Агентстве печати «Новости».

В 1969 Амальрик написал резонансную книгу-эссе «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?», где указал на неизбежный распад СССР. Настрой его о грядущей России был пессимистичен:

Итак, во что же верит и чем руководствуется этот народ без религии и без морали? Он верит в собственную национальную силу, которую должны боятся другие народы, и руководствуется сознанием силы своего режима, которую боится он сам. Ужасы русских революций 1905-07 и 1917-20 годов покажутся тогда просто идиллическими картинками.

В 1970 за свою работу он был приговорён судом к трем годам лагерей по статье 190-1 УК РСФСР — «распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский общественный и государственный строй».

Не признав себя виновным и отказавшись участвовать в судебном разбирательстве, в последнем слове Амальрик сказал: 

Ни проводимая режимом «охота за ведьмами», ни ее частный пример — этот суд — не вызывают у меня ни малейшего уважения, ни даже страха.
Я понимаю, впрочем, что подобные суды рассчитаны на то, чтобы запугать многих, и многие будут запуганы, — и все же я думаю, что начавшийся процесс идейного раскрепощения необратим.

Срок Амальрик отбывал в колонии 261/3 рядом с поселком Талая в Магаданской области. Пережить лагерь ему помогло устройство на нетяжелую работу — библиотекарем, а потом маляром.

Формально был восьмичасовой рабочий день и те же расценки, что и на воле, но без надбавок, фактически же работали больше, но платили меньше. Зарплата распределялась так: 50% — на содержание лагеря, 50% — на еду, одежду, койку в бараке, отопление, освещение, воду, на продукты в ларьке, на газеты, журналы и книги, а также на сбережения.
«Лишить ларька» — любимое выражение офицеров — мало заработать деньги, нужно не иметь нарушений. Мой месячный заработок брутто был 96 рублей, за три месяца я чистыми деньгами получил 9 рублей.

Обстановка с лагерями на Колыме в начале 70-х по описанию Амальрика была такова: на 400 тысяч населения в области были восемь колоний, две тюрьмы и 20 камер предварительного заключения, в которых сидело 1,5% населения региона.

В июле 1973 в Магадане Амальрик был снова приговорен к трем годам лагерей по той же статье — «распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский строй».

У меня было четыре допроса и четыре очных ставки. Обвинение было построено только на показаниях заключенных — добровольных и подневольных осведомителей.
Я опасался писать в лагере — но что и как я говорил? Следовательские интерпретации были бесцеремонны. [Один заключенный] якобы слышал от меня, что «многие евреи хотят уехать из СССР, чтобы заниматься коммерческой деятельностью» — следователь переделал это в утверждение, что «СССР — духовная тюрьма для евреев». И показал, что когда он вешал «с любовью» плакат с портретами членов политбюро, я сказал, что «им всем давно в крематорий пора».

После четырехмесячной голодовки протеста и просьб о помиловании, поступивших со всего мира, приговор был изменен на три года ссылки, которые Амальрик провел в Магадане.

Вернулся в Москву он в мае 1975, почти сраз эмигрировал, в 1980 погиб в автокатастрофе в Испании.

Источник: А.Амальрик, «Записки диссидента»

Филолог Константин Азадовский: «Счастливый день, когда я освободился» 

Константин Азадовский, 1970-е, фото: Сахаровский центр

Ленинградский филолог-германист Константин Азадовский  (р. 1941) попал в поле зрения КГБ в конце 70-х, дело на него завели, как писалось в документах, «с окраской антисоветская агитация и пропаганда». К этому времени Азадовский закончил филфак ЛГУ, переводил немецких поэтов, преподавал в художественном училище, защитил кандидатскую диссертацию.

В вину ему ставилось то, что он «являлся автором ряда идеологически ущербных литературных материалов, распространял в своем окружении устные измышления, порочащие основателей и руководителей Советского государства, поддерживал связи с иностранцами, в беседах с ними компрометировал проводимые Советским правительством внутриполитические мероприятия». Но посадить решили не за «клевету на советский строй».

В конце 1980 в квартиру филолога пришли милиционеры с обыском. Как отмечал Азадовский, он носил формальный характер — осматривались только стеллажи с книгами. На одном из них «внезапно» был обнаружен пакетик с анашой. Понятые дали нужные милиционерам показания, и ученого арестовали.

В его защиту выступила ленинградская интеллигенция — писатели, театральные режиссёры, шестеро почетных сотрудников Пушкинского дома ходатайствовали о замене меры пресечения.

Ссылки на труды и значимость для науки не возымели воздействия на репрессивную машину —  Азадовский ждал суда в СИЗО № 1 («Кресты»). «Веса» уголовному делу добавила экспертиза изъятых книг, расцененных как «антисоветская агитация и пропаганда». Азадовский получил два года колонии в колымском городе Сусумане.

На «зоне» он работал в швейном цехе. Чтобы у него не было права на досрочное освобождение, начальство колонии сделало из заключенного «злостного нарушителя режима», проводило неоднократные обыски, приезжавший прокурор грозил вторым уголовным делом.

В такой обстановке в августе 1982 Азадовский решился вскрыть себе вены, за что на месяц был помещен в штрафной изолятор. После выхода из него отправлен в больницу «подлечить психику».

Остаток срока филолог провел в строительной бригаде и был амнистирован в декабре 1982 — формально помилование объявили в честь 60-летия СССР, неофициально — из-за смерти Брежнева и смены генсека на Юрия Андропова.

Конечно, был счастливый день, когда я освободился с Колымской зоны. Это было зимой, в городе Сусуман Магаданской области, недалеко от границы с Якутией. Стоял чудовищный мороз, ниже 60 градусов. Для человека Европейской России звучит страшновато, но там это переносится гораздо легче. 
Меня встретила Светлана, моя жена, мы вышли за пределы зоны, поехали в гостиницу; впервые за два года я сделал глоток вина и сразу же опьянел — буквально с 50 грамм. А потом мы отправились на автобусе в Магадан и оттуда самолетом прилетели в Москву, где в Домодедово нас встречали друзья. 
(воспоминания Азадовского)

Реабилитирован Азадовский в 1989, в 1993 признан жертвой политических репрессий.

Исследовательской деятельностью он занимается и поныне, выпустил несколько работ о российских писателях — биографию поэта Николая Клюева, статьи о творчестве литераторов Серебряного века.

Источники: П. Дружинин, «Идеология и филология. Дело Константина Азадовского», М., 2016; Ю.Щекочихин, «Рабы ГБ», Самара, 1999

Оставьте комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *